Метафора моря устанавливает невозможность утверждения непосредственного смысла чистоты, накладывая печать на саму полноту существования человека. Она прекрасно характеризует две основные линии, представленные в письме к Белендорфу, – ориентацию на невозможность достижения «всечеловечности» и на отсутствие самого вращения в сфере «нечистого». Эти две линии отдаляют нас от настоящего, от всяческого возвращения к греческому началу в его политическом и поэтическом измерениях, а также от всякого решения, касающегося духовного свершения.

Метафора моря связана с «мимесисом», уровень которого здесь превышен в два раза: с одной стороны, «мимесис» выглядит как постоянно обновление уже свершённого, а с другой – как изначальная сила первоначала, связанная с «вечным возвращением», но которая никогда не сможет реализоваться. Метафора «моря», характеризуя степень высшего несоответствия в своей предельной точке, раскрывает пустоту и безразличие настоящего. Но сможет ли наше время в своём основательном беспокойстве обрести что-либо позитивное и ответить на многие вопросы? Сможем ли мы, как говорит Гёльдерлин, «встать на свои собственные ноги»? В состоянии ли мы разглядеть что-либо помимо пустоты?

Если бы никогда не существовал дух греческой гармонии, и если бы современное не становилось ещё более невероятным, чем греческий мир, то и невозможно было бы рассматривать философию Гёльдерлина как достижение чисто греческого начинания, причём, ни с точки зрения образа эпохи, ни с точки зрения представлении гораздо более эксцентрического и более парадоксального, чем все гиперболы эпохи, которая, хотя и отдаляется от диалектического движения, тем не менее, ещё слишком напоминает его. Невозможность достижения «чистоты» не позволяет рассматривать «нечистое» как устремление к незаконченности и в то же время как предельный переход к «царству красоты», как решающий момент, определяющий наше возвращение в самом конце отдалённого исторического периода, одним словом, рассматривать греческий мир с точки зрения категорий поэтологии времени Гамбурга. Вот поэтому эти категории, предполагающие «чистоту самопожертвования» – различие жанров, смену исторических тонов и опору на метафорическое возвращение – также оказываются погружёнными в бездну.

Иными словами, сама ставка на поэзию радикальным образом сегодня изменяется. И это – именно та духовная трансформация, которая как раз представлена метафорой «моря». Категории позволяют задуматься о невозможности исчерпывающего определения «чистоты», разрушить логику гамбургского периода, а, конкретнее, крайнюю позицию, на которой находится чисто философский подход к метафоре.

Так, рефлексия над понятием «всечеловечности» нарушает сам ход развёртывания философской мысли Гёльдерлина. Рефлексия разрушает сам образ поэтического сочинения и, разумеется, сам центр данного представления – «метафору».

В. Конец принадлежности к настоящему и иная структура метафоры

Невозможность достижения идеи «всечеловечности» приводит нас к метафорической структуре, которая уже более не имеет отношения к вопросу о существовании. Другими словами, метафора, вместо того, чтобы развернуть свои структуры, начиная с философского и поэтологического (движение к границе) вопроса о существовании настоящего, призвана испытать процесс становления, начиная с «цезауруса», который касается абсолютного момента сочинения в смысле отсутствия всякой закрепощённости материальным, а не как само собой нечто разумеющееся, т.е. в плане только примирения с настоящим. Метафора призвана подчиниться новому закону сочинения, «цезаурусу», т.е. тому, что «наиболее всего отдалено от настоящего»[91].

Таков новый статус сочинения: отныне не существует уже более никакой основы, даже самой невероятной и самой непрогнозируемой. То, что заступает место основы, не является источником, самым первым настроением, от которого ему необходимо начать движение и к которому ему следует возвратиться вновь, а выступает в качестве разрыва или временного прерывания всего, что дано, включая сюда и всякое начало.

Основа, структурирующая философское сочинение и распределяющая все свои моменты, свои тональности и образы, свои ритмы, которые очень точны, поскольку Гёльдерлин постоянно переходит от логики, наглядного образа к логике расчёта ритма, выступает как абсолютно парадоксальная, лишённая определения «чистоты» и вне связи с самим понятием «бездны», с которой начинается само философское сочинение. Этот «цезаурус» задаёт, в конце концов, сам ритм сочинения, его античную и современную темы или составляющие. Именно сочинение есть само «чистое слово», а именно слово, которое само по себе ничего не «проговаривает», т.е. бесконечно молчаливое слово, составляющее условие возможности самого высказывания; именно основа задаёт и «ритм представления» и в то же время способствует возникновению «само-представливания»[92].