Навязчивая мысль Хайдеггера об овладении «чистотой», мысль, выраженная в его произведениях, далеко не исчерпывает всех тех возможностей, которые присутствуют в самом тексте Гёльдерлина. Напротив, данная мысль вводит в контекст размышлений такие весьма продуктивные понятия, как отчуждение, отдаление и даже неверность. При этом сам М. Хайдеггер пытается представить чистоту как начало и в то же время как некий конечный пункт развёртывания «нечистого», тогда как у Гёльдерлина «чистота» всегда находится на пересечении того, что невозможно, и самой «негативности». Нечистое не в состоянии продвигаться к чистоте. Последняя, присутствуя не только в самой глубине нечистого, приобретает ещё не освобождённый из его недр смысл, согласно которому бесконечное сжатие чистоты до микроскопических масштабов отделяет её от неё самой, освобождает её, но это-то как раз и сопряжено с «негативностью».
Данное различие двух позиций отражается на понимании самой метафоричности, так что всё совершается именно так, как будто сам вопрос о метафоре уже приоткрыл нам величие и уникальность становления философской мысли Гёльдерлина.
Пытаясь исследовать это отличие и эту оригинальность, нам необходимо принять гипотезу, которая подтвердит нашу мысль. Данная гипотеза обосновывает четырьмя тезисами:
1. Современность с необходимостью должна быть подвергнута испытанию на прочность её овладения «всечеловечностью» (чистотой).
2. Невозможность преодоления отчуждения обрекает современность на бесконечность вращения в «сфере нечистого».
3. Бесконечные метаморфозы «чистого» и «нечистого» приводят к современности, бытие которой начинается с метафоры и заканчивается ею же в её крайней точке теоретизации.
4. Метафоричность современности в поздней поэзии Гёльдерлина представлена в таких понятиях, как метафора «моря», отважность преодоления безграничности, или пустоты, «стрела времени», «орёл» и т.д.
Мы имели честь познакомиться с двумя из этих четырёх положений. На самом же деле комментарий письма к Бёлендорфу научает нас постепенно продвигаться вглубь самой сферы «нечистого». Мы уже более не считаем, что вращение в данной сфере, которое не возвращает нас вновь к абсолютной чистоте, с необходимостью представляет собой всего лишь «экзотическую» авантюру. Диалектическое продвижение в глубины «нечистого» по-своему несёт на себе печать «благородства и света»; ведь это движение, хотим мы того или не хотим, оказывается повергнутым и, надо сказать, со знанием дела, сам процесс утраты самой чистоты совершается неумолимо.
Когда Гёльдерлин в своём «Воспоминании» сразу же после постановки самого вопроса о присутствии друга в бытии говорит о «страхе возвращения к самому источнику», т.е. о радикальном отдалении, что, безусловно, имеет место в отношении к периоду создания «Гипериона», с присущим этому периоду ностальгическим мотивом – «он на самом деле приоткрывает тему изобилия и духовного богатства моря». Он распахивает перед нами море как чистую метафору становления нечистого. Море, таким образом, перестаёт быть неким чужим пространством, которое необходимо покинуть или же переплыть для достижения чистой и светлой цели. Это наблюдается и в тот момент, когда Гёльдерлин замечает следующее: «Снова цветёт красота, и рождается Индии слово волненья / В дерзкий и радостный путь вновь отправляются люди». При этом данное замечание делается не для того, чтобы истребовать возвращения к «чистоте» и общую направленность современности на Восток, а для того, чтобы высказать мысль об утрате современной чистоты и «всечеловечности», о невозможности осознать само прекращение нечистого[87].
При этом каждый раз Гёльдерлин призывает к тому, чтобы отказаться от ностальгии по идеалу и по процессу, слишком диалектическому, который приводит к утверждению идеала. Гёльдерлин говорит и о том, чтобы постичь крайнюю границу возвращения, именно в таком варианте, который был задуман в записях, относящихся к гамбургскому периоду. Утрата «всечеловечности» отныне не позволяет рассматривать возвращение к границе, т.е. к тому, что Гёльдерлин именовал вплоть до 1800 года возвращением и метафорой. Последняя нарушает привычный процесс освоения «всечеловечности», причём осуществляя это присвоение окольным путём. Кроме того, не следует также забывать, что иная метафорическая логика произрастает из теоретических записей и поэм, успех которых возвещён в его письме Бёлендорфу. Если эти записи и окружены неким ореолом таинственности, то только потому, что «цезаурус чистоты» под влиянием самого письма к Бёлендорфу возвращает логику на пьедестал преувеличенно понимаемого единения, так что сама «всечеловечность» начинает обосновываться в себе самой и ещё более решительным образом. Другими словами, всё более отдаляясь от первозданного образа возвращения, Гёльдерлин обращается к самому присутствию современности, игнорируя пустоту настоящего.