Мысль Гёльдерлина о возврате отечества в никуда далека от того, чтобы быть воспринятой как коренной разрыв с «духом». Это означает, по мнению Хайдеггера, «желание лично отыскать для любви отечества чужое бытие». Страна и её происхождение оберегаются даже в самом чуждом ей. Дух может обрести исток, приоткрыться ему и завладеть им, только возвращаясь и любя дом. Одним словом, Хайдеггер понимает путь Гёльдерлина как духовное движение, которое приближает нас к родному посредством постоянного отдаления от дальнего (далёкого): в любви к дому «девушка, которая вспоминает родную мать, обретает чувство родины»[84], причём, это именно такая мать, которую «дух» любит исключительно мгновенным и желанным образом; это – родная земля, которую, согласно гимну «Странствие», так трудно завоевать и закабалить»[85].
Весь дух комментария Хайдеггера пронизан одним и тем же смыслом – раскрыть диалектику «вечного возвращения». Очевидно, что можно остановиться и на других примерах; в частности, на параграфе 22 курса лекций 1942 года. Хайдеггер вкладывает те же мысли, взятые из «Вина и хлеба»; к этому примыкает и стих из «Воспоминания» с целью упрочения впечатляющей наше воображение идеи «возвращения».
Само взаимоотношение «чистого» и «нечистого» мыслится в уникальной перспективе освоения «всечеловечности», чистоты, которая оказывается неизменной в себе самой, в своём возникновении и становлении, а не только в своём изначальном истоке своего развёртывания; т.е. в начале своего возвещения, когда «чистота» может только доводиться до состояния совершенства, соотносясь с современностью и подвергая испытанию другое – наш общий дом. Даже если и возвещение духа отрывает нас от матери, дочь, в конце концов, постоянно приводит нас к ней. Матерь, при этом, никоим образом не отсутствует; хотя она и постоянно желанна влекущим присутствием дочери, дух неуклонно возвращается к ней и только к ней.
Итак, игра чистого и нечистого в своём отдалении и близости, родного дома и отечества, дочери и матери есть вовсе не взаимосмена утраты, забвения или радикальной недостачи чистоты и стремления к родине, а игра освоения и утраты чувства современности, которая позволяет овладеть чистотой, матерью, отечеством. Анализируя саму логику освоения «всечеловечности» как логику отдаления, М. Хайдеггер специально подчёркивает мысль о становлении близким далёкого, при этом часто не учитывая того, что данное освоение погружено в бездну самого становления близкого далёким. Настаивая на идее вечного возвращения и на самой диалектичности нечистого, у нас нет уверенности в том, что Хайдеггеру (хотя он и постоянно подчёркивает, что дух Гёльдерлина вовсе не воспринимается как идентичный абсолютному духу Гегеля[86]), удалось избежать влекущей близости диалектической логики.
Но может ли письмо Гёльдерлина оказаться задуманным как движение нечистого к своему иному, трансцендентному миру, а не только как процесс собирания духа в его стремлении к всечеловечности? Можно ли мыслить метафору «моря» как то, что постоянно напоминает нам о земле, о матери и об отечестве? Подпадает ли с необходимостью любая иная теория под категорию растерянности, удачи одержать победу над морем, т.е. под те понятия, которые демонизируют наше непреодолимое стремление измерить «нечистое» и в то же время запрещают подумать о самих плодах данной победы, т.е. взглянуть на неё совершенно по-другому, а именно представить как некое испытание утраты духа всечеловечности? Как выразить сам дух данной утраты, когда мы, увлечённые прошлым, не замечаем, как улетучивается сам дух современности, как определить нашу эпоху, одновременно не изменяя её неуклонному духу? Каким образом можно рассмотреть силу бытия, силу присутствия современной эпохи вне «всечеловечности», вне теории самой чистоты и метафоры? И, наконец, как движется философская мысль Гёльдерлина от предельных границ метафоры к метафоре без «чистоты», к полностью опустошённой метафоре, когда из неё изгоняется всё, кроме современности?
Анализ этого второго, скрытого от глаза пласта хайдеггеровской интерпретации сочинений Гёльдерлина, где совершается преодоление метафоры, позволяет нам приступить, тем не менее, к её измерению, к исследованию, которое так необходимо и в то же время весьма парадоксально.
§ 3. Неприятие М. Хайдеггером метафоры пустоты
и самобытный дух философии Гёльдерлина