Именно данная мысль раскрывается в знаменитом письме Гёльдерлина от 12 ноября 1798 года. Он пишет своему другу Нейферу о том, что главная ставка поэзии связана с тем, что вообще «есть живого в поэзии» (труды, с. 676). Тем не менее, эта ставка раскрывает в особенности процесс отдаления поэтического сочинения от пути, чаще всего приводящего к «поэтическим ошибкам и неточностям, а, в конечном счёте, к тому состоянию, где поэт как бы топчется на одном месте». Необходимо при этом заметить, что ошибка Гёльдерлина, попытавшегося выявить дальний характер причины, проистекает в основном из-за чисто негативного воздействия мира:
«Ах! Мир устрашал мою душу с самой ранней юности, которая теперь совершенно замкнулась в себе, а я всё ещё нахожусь под непосредственным воздействием всего этого».
Перед лицом страха и отступления человека от жизненных проблем философия играет двусмысленную роль средства или лекарства; она становится прибежищем, пристанищем или «гостеприимным местом» для поэта, который однажды претерпел крушение, потерпел поражение, которое «для него нестерпимо».
Поскольку философия может быть представлена как некое пристанище, как нечто переходное, не способное излечить душу от пострадавшей любви, неудовлетворённой поэтическим чувством, от любви. Которой сам поэт остаётся верным до конца, рискуя «умереть, утратив достоинство», – 1798 год ещё не принёс подлинного объединения поэзии и рефлексии.
Так, в письме к Нейферу констатирована трудность начала философских и поэтических размышлений. Этот документ показывает, что сам Гёльдерлин оставался долгое время в плену классического разделения поэзии и философии.
Но в то же время письмо раскрывает ту мысль, что поэтическое размышление, в принципе, должно предшествовать поэтическому приложению мысли и, в конечном счёте, соединиться с ней. На самом же деле, наиболее характерным для замысла Гёльдерлина является требование условий возможности самого поэтического высказывания.
Значимость сочинения Гёльдерлина проистекает из дифференцированного представления философии и поэзии, поскольку ни одна из них не подчиняется закону другой: ни поэзия – философскому дискурсу, отдавая дань классике, ни наоборот, философский дискурс – поэзии, с присущим ей акцентированием на современности.
Итак, поэтическая рефлексия, актуальность которой обоснована в письме, имеет первое последствие: отдаление Гёльдерлина от той точки зрения, согласно которой философия и поэзия различаются простым и исключительно идеальным образом. Данное следствие усложняет разделение философии поэзии и в то же время Гёльдерлин требует идеальной чистоты поэзии без значительной в неё веры.
Так же следует относиться и к самому поэтическому требованию, как требованию, которое не даёт преимущества ни рефлексии, ни самому поэтическому произведению, а, напротив, делает ставку на их различном воплощении, необходимость которого подчиняется закону времени, т.е. подчиняется временному различению мышления и поэтического воплощения.
Принятие в расчёт данного различия неизбежно отделяет высказывания Гёльдерлина от собственно философской детерминации. Но это всё же не может указывать на саму ценность идей Гёльдерлина, а вместе с этим и сам статус его философской рефлексии.
И всё же невозможно полностью подчинить поэзию Гёльдерлина его философскому дискурсу, а это решительным образом препятствует тем самым пониманию его поэтической рефлексии как простого разрастания спекулятивного идеализма и вглубь, и вширь. Одновременно, заметим, следует саму необходимость высказывания Гельдерлина о различии и измерении степени различения мыслить в той мере, в какой происходит удвоение основных черт, характеризующих всю его философскую работу.
Таким образом, воплощение философского замысла, касающееся проведения различия между рефлексией и произведением искусства, его осмысление, обязательно должно быть включено в тему ухода от собственно поэтического и философского исследования игры, где искрится диалектика единства и различия. При этом, при всей строгости мысли необходимо сказать, что данное воплощение разграничения и опосредования, чаще всего воспринимаемого как бегство от поэтической игры (ни строго поэтической, ни просто философской) проявляет себя одновременно в близости и отдалении, проявлением чего выступает как раз метафора.