Рассмотренная сцена вбирает в себя, таким образом, три перспективы пути Гёльдерлина – отступление от Божественного и его обречённость, наступление современного бытия и трансформация самой «метафоры»; в результате современное существование людей начинает проявляться в своём отдалении от Божественного, и это, на наш взгляд, верный признак продвижения уже к иной метафоре. Одним словом, ставка на это отдаление раскрывает весь примитивный, обыденный дух современной поэзии, когда она начинает метаться между ответственностью за отступничество и в то же время стремлением к лучшим помыслам человечества, а для этого, как известно, требуется другой, иной язык.

Более того, всё происходит так, как если бы самая «примитивная сцена», взятая из современного поэтического произведения, и которую нам приоткрывает Гёльдерлин, стала бы непосредственным воспроизведением античной сцены об «Орфее».

Когда поэт вдруг оборачивается, пытаясь, уподобляясь орлу, разглядеть безмолвную деву, то он при этом не совершает никакой ошибки, никакого кощунства. Так, взглянув на Эвридику, Орфей освобождает нас от всего святого, от ритуалов; жертвует даже тем, чем не стоит жертвовать, «предоставляя святое самому себе». Однако здесь неожиданно возникает последний парадокс: в момент, когда «трагическое» сочинение осуществляется, следуя указанию песни, поэзии, ведущей к иному пришествию, к иной обречённости Божественного, уже в лоне нового языка, оно начинает рассматриваться в эфирном и беспечном духовном движении, которое, пытаясь как-то зафиксировать всё сочинение, покидает, наконец, его. Это дополнительное движение и тайный уход нужны нам для того, чтоб сохранить надежду и под её покровом «святую ночь» безмолвной девы.

Но слишком пристально разглядывать ту, которая держит своё слово, слишком пытливо ожидать «чистого явления» слова во всей его хрустальной чистоте – значит, рисковать самим замыслом сочинения. Приблизиться к сущности трагедии, трагедии абсолютной иной, чем та, которая была исследована Аристотелем, Гегелем и Шеллингом, возможно и можно, но анализ данной сущности указывает, на наш взгляд, на невозможность трагедии как классического произведения, сочинения. Таков главный парадокс, который связан с истолкованием современности и духа «трагического» сочинения, парадокс, который указывает нам на то, что поэзия Гёльдерлина призвана, наконец, преодолеть символический и сценический образы поэзии. Доходя до осмысления середины произведения вплоть до осмысления «чистоты» символических структур, мы, тем самым, высвобождаем «святость» посредством изъятия трагической темы из самого состава сочинения, и кто знает, быть может, от предельной озабоченности воспроизведениями античного духа.

Не может ли, в связи с этим, что-то быть создано там, где земля и небо достигают в своём соприкосновении подлинной красоты? Может быть, речь идёт при этом о чистом значении и «чистом» слове?

Гёльдерлин, как это вытекает из его текстов, попытался дойти до осмысления последней инстанции знаковых и символических форм бытия. Затем он захотел вернуться к смысловой природе самого слова. Поэтому, хотя мы и называем это сплошным «безрассудством», его слово, несмотря на то, что оно жжёт нас «огнём легкомыслия», свободы и беспечности, тем не менее, знаменует собой начало конца самой поэзии и начало систематической, теоретической философии.

§ 3. Современная метафора пустоты,

освобождённая от социальных сил настоящего

Трагическая метафора, представленная в самых первых философских и поэтических текстах Гёльдерлина, всегда присутствовала у самых истоков исследования зарождающегося спекулятивного идеализма, исследования главного мотива, связанного со стремлением к дифференциации «Я» и мира. Однако эта первая попытка разорвать заколдованный круг самой философии никоим образом не влияла непосредственно на сам характер поэтического сочинения, т.е. на его лиричность, где трагедия в форме романа, как на это обращают своё внимание многие романисты, несёт на себе печать провала и структурной незавершённости. Сочинение остаётся в своей сущности исключительно идеальным или же, напротив, стремится, по нашему мнению, достичь поэтического идеала.

Поэтому поэтическое размышление Гёльдерлина призвано было встать выше чисто идеального направления, одновременно исследуя различие наивного и идеального продукта всего сочинения. Читателю следует также напомнить о том, что анализ различия и результата, который делает основную ставку на первичную метафоричность, выступает одним из самых серьёзных попыток навсегда покинуть узкие диалектические рамки.