Обратим свое внимание и на тот момент, что прекрасное — не обязательно мгновенно и быстро преходяще. Проблему бытия не стоит вообще слишком жестко связывать с понятием времени, временного, вечного. Значительную роль при этом играет и понятие пространства. «В эмпиризме, — замечает Гегель, — заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия».[8] Философия долженствования, напротив, стремится противопоставить действительности нечто потустороннее и сверхчувственное, «которое якобы пребывает и существует лишь в субъективном рассудке».[9] Но этот рассудок «выделяет лишь конечные определения; последние лишены в себе устойчивости, шатки, возведенное на них здание обрушивается».[10] Например, высказывание о том, что жизнь «там свободнее, где ближе к небытию»[11] является абстрактно рассудочным. Ведь свобода, любовь не только слаба в своих высших проявлениях, но и «сильна как смерть» (М.Экхарт). Именно по этой причине некоторые люди стремятся заглянуть по ту сторону любви, оставляя себе лишь одно чистое стремление к миру еще никогда не бывшему, к красоте, бесконечно превосходящей ту, которой служит и перед которой преклоняется обычный человеческий рассудок. Так рождается эрос, превосходящий силу смерти именно потому, что он превосходит космические силы любви и духа. Это — третья потенция, потенция, над которой не властно время. Когда она соединяется с любовью и духом, то возникает процесс творения. Многие творения, в том числе и прекрасные памятники искусства, стоят тысячелетия, и не только потому, что они каменные. Тайна заключается в том, что некий дух, неудержимо напирающий на этот мир, предоставляет им, тем не менее, свободное место. Так они и бытийствуют, хранимые эросом, и обволакиваемые со всех сторон духом — временем.
И все же все истинно великое и прекрасное рано удаляется с исторической сцены, не успевая дозреть до конца. В этом проявляется неумолимый закон эроса. Не только материальная, но и духовная сила оказываются истраченными прежде, чем то или иное явление достигнет стадии своего расцвета. Эрос, таким образом, имеет двоякую природу. С одной стороны он как бы задерживает рассвет, напоминая о том, что любви предшествует некий сумрак первоначального чувства, а с другой — гонит вещи этого мира по ступеням совершенства. Но самое главное назначение эроса — это не дать прекрасному исчерпать себя до конца. На это намекает и Шекспир, когда рассуждает о границах счастья:
«По счастью, наше счастье не чрезмерно:
Мы не верхи на колпаке фортуны».1
Пусть духовные блага и делают нас сильнее, пусть они повышают статус нашего присутствия в «земной вечности» (Фихте), но ни одно из них не может дать нам полного счастья, хотя бы без малой доли заключенного в них несовершенства и стремления к отсутствию. Одухотворенный эрос, на наш взгляд, и есть сознание такого отсутствия, с которым невозможно соизмерить никакое присутствие.
Итак, сегодня необходим новый подход к жизни. Его можно выразить в эссе, раскрывающем то, чем стал мир, пустоту его существования, истощение философии и бездействие политики. Такое сочинение не должно игнорировать бездействия и пустоты нашего времени. Оно призвано показать, что бездеятельность и пустота — это не просто данность. Их еще предстоит ощутить, испытать их возможности. Современная эпоха должна жить с уверенностью в пустоте или недостатке. Настало время проявить ей преданность, преданность вещам преходящим и исчезающим. Мысль Моисея Маймонида о том, что в мирском есть нечто высшее и большее, чем необходимое бытие, содержит в себе больше мудрости, чем все рассуждения о высотах духовного, к которым человек будто бы пробивается путем подавления природных склонностей души, то есть особенностей своей психической и чувственной жизни.
Итак, пусть критика так называемой «чистой» любви и «чистого» духа приобретет всеобщий характер. То же, что останется после данной критики, должно составить науку подлинной любви человека, или теорию творческого эроса. Любовь и сон — не небесные дары. Человеку еще только предстоит научиться любить и научиться грезить. Осознание всех ужасов реального мира и его смерти еще не означает конца человека. Последний должен пройти стадию действительного посвящения, связанного с замиранием философии и, наконец, обратиться к созерцанию, то есть испытать полное блаженство. «Я чувствую себя как на седьмом небе» стало поговоркой, идущей к нам еще от элевзинских мистерий.
Таким образом, заданы точка зрения, объем и путь всего нашего дальнейшего исследования.
ГЛАВА I. ФИЛОСОФИЯ И ДУХ