Михаил Юрьевич Лермонтов 1814 – 1841
Тамбовская казначейша — Поэма (1838)
Это при царе Алексее Михаиловиче в степные сии края ссылали бродяг да фальшивомонетчиков,
а как погубернаторствовал на опальной Тамбовщине Гаврила Державин, в ту пору
полуопальный, приосанился Тамбов, на многих картах имперских кружком отметился
и мостовыми обзавелся. Полвека минуло, а не окривели три главные улицы, певцом
Фелицы спрямленные, и будочники, как и при нем, в будках торчат, и трактиры,
с нумерами, благоденствуют: один «Московский», а другой — «Берлин». Одна беда
— скука: невесты в избытке, в женихах — недостача. А ежели кого и просватают,
как раскрасавицу Авдотью Николавну — за господина Бобковского, казначея, —
так разве ж везение это? Лыс благоверный, стар да угрюм, и тот еще черт: картежник
— и преудачлив. Играет — и по-крупному — в собственном доме, колоды, по слухам,
крапленые, со всех уездов понтеры к Бобковским слетаются, иные — на хозяйку
заглядываются: «прелакомый кусок»! Флирту «вприглядку» казначей не препятствует,
за женой — в оба следит, ревнив, да сам же ее и учит, «как бросить вздох иль
томный взгляд»; чем крепче, дескать, «влюбчивый понтер» втюрится, тем скорее
проиграется. Скуп между тем несносно! С юных лет при казне состоит, а жену
«довольно просто» содержит: ни чепцов тебе из Москвы, ни шляпок из Петербурга.
Но казначейша, душенька, и в самостроке тамбовском чудо как хороша, и на судьбу,
похоже, не ропщет: ступает плавно, держится гордо и смотрит спокойно. Даже
известие чрезвычайное, весь «круг дворянский» всполошившее — «полк-де, уланский,
в Тамбове зимовать будет», — сердечного покоя «красавицы в осьмнадцать лет»
не нарушает. Даже и вступление в славный городок жданно-желанных улан не подымет
ленивицу с жарких перин.
На весь Тамбов полковая музыка гремит, кони вороные ржут, девы губернские
к пыльным окнам прилипли, а у Авдотьи Николаевы — «час лучший утреннего сна».
Кузина мадам Бобковской, тоже, заметим, замужняя, — от страсти нездешней к
красавцу улану горит-пылает; чуть свет прилетела, сорокой трещит: и конь у
него что картинка!.. Жаль, что всего лишь корнет... Казначейша сестрицыной
тайне тихо сочувствует, очей незабудковых от вечной канвы не подымая...
Однако ж и Дунечка — не Диана, крепилась-крепилась, не устояла. Муж, как
почаевничали, — в присутствие, а жена с рукодельем — к окошку, да как раз
к тому самому, что на трактир «Московский» выходит. Глядит — и — о, Господи!
— «окно в окно» с ее опочивальней — улан, мужчина и без... Нет-нет, улан,
то бишь штаб-ротмистр Гарин, вполне одет. И даже приодет: архалук персидский,
ермолка цвета спелой вишни «с каймой и кистью золотой», и чубук особенный
— узорный, бисерный. Хоть живописцу позируй. Но — увы! У тамбовчанок, а тем
паче хорошеньких, свои, тамбовские, о приличиях понятия. Мужчина в нумерах
— и без мундира?! Какой позор и срам! Окошко — стук! — захлопывается, занавесочка
опускается.
Впрочем, улан доволен: начало есть! Мужчина он холостой, вольный, свет повидавший,
не волокита, но и не промах, в женских душах не хуже, чем в лошадях, разбирается.
И прав оказывается: дня через два бело-розовая казначейша опять появляется
в окне, на этот раз «в заботливом наряде». Гарин же, чтобы проучить провинциалочку,
встает — и едет со двора, и до утра не возвращается. И так — три дня подряд.
И представьте — не взбрыкнула кобылка, хоть и с норовом, — наоборот, присмирела,
а вскорости и осмелела. Крутят наши герои роман вприглядку да через улицу,
пока Тамбов почивает, а казначей в казначействе с казенной суммой живет как
с собственной казной!
Время меж тем течет-утекает, Дуне амурных посиделок у окошка вроде как и
достаточно, да Гарину уж очень не терпится — не сказонный же он персонаж,
чтобы молча вздыхать, — «пора к развязке». Наконец посчастливилось. На именинных
торжествах у губернского предводителя улана и казначейшу ничего не подозревающие
хозяева усаживают рядышком за обеденным столом. И уж тут-то штаб-ротмистр
не теряется, благо на балконе вовсю наяривают полковые трубачи, а соседи по
столу отчаянно гремят ножами-вилками-тарелками. Дуня в немом восторге, а все-таки
в обмен на страстное признание обещает лишь нежную дружбу (таков обычай деревенский).
Нежной дружбой улан наш сыт по горло, да и какой настоящий мужчина обращает
внимание на женский лепет? Особенно ежели видит, что сердце красавицы колотится-трепещет,
плененное и взором его могучим, и пылом зрелым, тридцатилетним, и мягкими
кудрями.
Кое-как скоротав ночь, утречком, еле дождавшись, пока старый ревнивый муж
отъедет в присутствие, штаб-ротмистр заявляется к Бобковским. Слуги дрыхнут.
Авдотья Николавна еще у себя, в спальне. А что делает жена, когда мужа нет
дома? Не одеваясь и не причесываясь, в «шлафоре», сном беспокойным (уланы...
сабли... шпоры) измятом, берется душенька за рукоделие и предается мечтам.
Сие приятное занятие прерывает Гарин, распахивает дверь и с места в карьер
— по-улански — изъясняет ситуацию: либо Дуня отдается ему здесь и сейчас,
либо он — и тоже здесь и сейчас — «умрет от пистолета», то есть застрелится
на глазах у жестокой. Растерявшаяся поначалу (Гарин совсем было поверил: «через
минуту для него любви наступит торжество»), Авдотья Николавна вдруг вспыхивает
от стыда и отталкивает нетерпеливца: ступайте, дескать, вон, а не то кликну
слуг! Сообразив, что это не притворство, а упорство, и тамбовскую твердыню
наскоком-приступом не возьмешь, улан — о верх всех унижений! — опускается
на колени и уже не требует, не угрожает — «молит жалобно». И кто знает, может,
и сжалилась бы Дуня над бедолагой, да дверь опять распахивается настежь: казначей!
Сумрачно взглянув друг другу в глаза, соперники расходятся, не проронив ни
слова. Вернувшись к себе в нумер, штаб-ротмистр срочно снаряжает пули и пистолет.
Как бы не так! Вместо приличного вызова на дуэль казначей присылает обидчику
неприличное приглашение «на вистик».
Гарин в раздумье: нет ли здесь какого подвоха? Но наступает вечер, и, глянув
в окно, он видит, что у соседа и впрямь гости: «дом полон, что за освещенье!»
Встречает улана сама хозяйка — холодно, как чужого, об утренней сцене ни слова.
Обескураженный, Гарин проходит дальше, в кабинет, где его ждет еще один сюрприз:
казначей — сама любезность, потчует обидчика вареньем, собственноручно подносит
шампанское. Игра между тем набирает обороты, из благоразумной становится азартной.
Проигравшие бледны, рвут карты, кричат, счастливцы же звонко чокаются стаканами,
а казначей-банкомет мрачнее тучи: впервые в жизни удача выскальзывает из рук,
и, взбесившись, он спускает все, дочиста: собственный дом и «все, что в нем
или при нем» (мебель, коляску, лошадей, хомуты и даже Дунечкины сережки).
Время, однако, позднее, свечи догорают, скоро и светать начнет, понтеры выдохлись
— не разойтись ли по домам? — да и проигравшийся банкомет в трансе. Пора,
пора закругляться! И вдруг казначей, словно очнувшись, просит игроков не расходиться
и позволить ему еще одну, последнюю «талью», чтоб отыграть именье — «иль проиграть
уж и жену». Понтеры в ужасе — какое злодейство! — один лишь Гарин принимает
злодейское условье. Авдотья Николавна, забившись в кресло, ни жива ни мертва,
но собравшимся не до переживаний несчастной красавицы, ведь идет нешуточная
битва. Улан играет отчаянно, и судьба, посмеявшись напоследок, окончательно
отворачивается от старика Бобковского — «жребий выпал <...> час настал».
В тишине, ни единого слова не произнося, «медленно и плавно» подходит к игорному
столу проигранная казначейша — ни слез, ни истерики, ни упреков! Молча смотрит
на мужа и молча бросает ему в лицо свое венчальное кольцо. И — в обморок.
Улан, не будь дурак, не мешкая, хватает выигрыш в охапку и отправляется восвояси,
благо нести недалеко, да и не тянет ноша, ежели своя.
А что потом, спросите? А ничего. С недельку посудачили, девы губернские улана
осудили, казначей попробовал найти защитников и, кажется, нашел нескольких,
но ни дуэли, ни доброй ссоры за сим не последовало. Тамбов, милостивые государи,
это Тамбов. В Тамбове все спокойно.
А. М. Марченко
Источник: Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты
и характеры. Русская литература XIX века: Энциклопедическое
издание. – М.: «Олимп»; ООО «Издательство ACT», 1996. – 832 с.
|